Интервью Сергея Степашина информационному агентству ТАСС, подготовленное в рамках спецпроекта «Свидетели перестройки»

— Когда первую смерть увидели...

— Передёрнуло просто, что называется. Одно дело, когда ты это видел в кино. Хотя я был офицером старшим, уже подполковник тогда, но смерти не приходилось видеть. А когда ты уже воочию видишь... Тем более это не на войне, а просто людей убивали, семьями вырезали. Сначала была такая оторопь, потом злоба. По отношению к той власти, которая смогла это допустить. Особенно когда по телевизору тебе рассказывают совсем другие истории.

После ГКЧП уже пошёл «парад суверенитетов». На Беловежской Пуще был просто финиш, где можно было поторговаться на неких условиях, но уже понятно было, что это не был Союз. Пошла в разгул Украина, затем все остальные республики. До этого Армения и Грузия. Мало кто помнит, но прибалтийские республики в 91-м году уже практически не были в составе Советского Союза. Мы почувствовали, что такое развал Союза. Это, наверное, сравнимо с февралём 17-го года — очень похоже.

— Что вас резануло сильнее всего во время распада?

— Когда включил телевизор и увидел, как спускается флаг Советского Союза. Я тогда уже был начальником управления [Агентства федеральной безопасности РСФСР (бывший КГБ РСФСР) по Санкт-Петербургу и Ленинградской области] на Литейном, 4, был на службе. Резануло, потому что я присягу принимал. Я, кстати, другой присяги не принимал.

Плюс с детства помню поднятие флага, когда выигрывали наши хоккеисты и даже футболисты на первенстве Европы в 60-м году. Это резануло больше всего. Уже начинаешь психологически и внутренне понимать, что случилось что-то тяжёлое и непоправимое. Так оно и получилось.

Самая главная беда — что мы почти 25 млн наших граждан оставили вне своей страны, в бывших союзных республиках. Хотя тогда думалось, что устаканится, что называется. Будет экономическое пространство единое, единый банк, единый рубль, единые вооружённые силы... Что-то типа Швейцарской Конфедерации или земель в Германии. Там очень самостоятельные земли, в Германии, — как и штаты в США, кстати.

Я думаю, что те, кто осмысливал идею Беловежских соглашений, может быть, об этом и думали. Не знаю...

Бомба была заложена в 17-м году после Октябрьской революции, когда было дано право наций на самоопределение и начали создавать союзные республики, причём в основном по этническому признаку. Ленину нужно было победить царское самодержавие и империю. Это Сталин потом империю создал. Хотя Сталин никогда не был сторонником права наций на самоопределение, он выступал за культурно-национальную автономию.

Понятно было, когда пошёл «парад суверенитетов» ещё в Советском Союзе, когда это вылилось в кровавые события.

Второе, конечно, — экономическая ситуация. Плановая экономика не выдержала испытания. Она хороша в каких-то больших, стратегических аспектах, но когда распределяли, сколько муки, сигарет, и расчёсок, и гуталина давать той или иной республике... Мы не могли накормить страну. Я уже не говорю про карточки.

Я уже говорил про карточки — кстати, такая ситуация была и в Москве. Я был тогда народным депутатом, жил в гостинице «Россия» — там тараканы, клопы, полудохлые сосиски, которые есть было нельзя. Ужас какой-то. Сейчас никто не поверит, наверное.

Вымотали нашу промышленность очень сильно. Рейган сыграл свою роль — была так называемая СОИ, «Космические войны», мы включили программу антиСОИ, и, конечно, огромная нагрузка была на бюджет. Плюс война в Афганистане сожрала несколько сот миллиардов рублей, которые могли пойти в экономику и промышленность.

И по нефти ударили, резко упала цена. Мы это позже переживали, правда, и в России, но без такого коллапса, а тогда бюджет был свёрстан в основном за счёт нефтяных доходов. Нас американцы и саудиты наказали за это очень жестоко.

Передовой отряд партии — КГБ — оказался за бортом. КПСС закрылась за один день. За один день! Партия, в которой было 28 млн человек, в том числе и ваш покорный слуга. Евгений Вадимович Савостьянов [генеральный директор департамента мэра города Москвы], который потом возглавил московское управление КГБ, пришёл, [управляющему делами ЦК КПСС Николаю] Кручине сказал «сдай ключи», закрыли дверь, и всё — ЦК партии спокойненько разошёлся по домам. Никто партию не защищал.

Мне тогда позвонил Виктор Иваненко, он был председателем КГБ РСФСР, и сказал: «Надо обеспечить безопасность, могут быть массовые выступления». Но никаких массовых выступлений не было. Декабрь 91-го года был самым тяжёлым в моём городе, наверное, сравнить можно только с 41-м. Я у мамы потом спрашивал — она, слава Богу, у меня жива, пережила всю блокаду. Мрачный город, тёмный, цены взлетели, есть нечего... Какой там Союз? Люди прижались просто к земле.

Я встретился с руководителями крупнейших предприятий города, и они спасли город: Кировский завод, Ленинский, Балтийский, «Электросила», ЛОМО, «Светлана»... Все крупнейшие предприятия. Сильные руководители. Я говорю: «Друзья, давайте город кормить. Власть там, наверху, пускай разбирается, кто куда пойдёт. Наша задача — город прокормить и обеспечить безопасность». Там трудилось почти 1 млн человек, на этих предприятиях. Этим я и занимался в том числе.

— Правильно понимаю, что до последнего времени оставалась надежда?

— Знаете, если бы в Беловежских соглашениях было бы прописано три позиции: первое — единый банк, второе — единая валюта, рубль, и третье — единые вооружённые силы. Если это бы заложили в СНГ, то, наверное, мы бы тогда смогли сохранить хотя бы единое экономическое пространство без этих границ и без этих войн. То, что сейчас творится в Украине, — понятно, куда мы пришли в этой истории.

— Как вам кажется, «потусоваться и решить» — это по совести было?

— Трудно сказать. О совести тогда мало кто думал.

Вы знаете, в последнее время совесть — это категория для Фёдора Михайловича Достоевского, которому в этом году 200 лет. Вы обратили внимание, в беседах, в риторике, у журналистов, у политиков, интеллектуалов — понятия «совесть», «переживания» уходят? Совестливый человек считается слабым. А мы должны были быть решительными, с мускулистыми головами.

— А у вас совесть осталась?

— Думаю, да.

— В какой степени?

— В какой-то степени, потому что было много заблуждений, особенно когда мы все голосовали за суверенитет Российской Федерации в 90-м году. Мы заложили тогда большую бомбу на развал Союза, дали импульс всем остальным республикам.

Что тогда означал суверенитет? То, что законы России становятся приоритетными перед союзными и что мы платим налогов столько, сколько посчитаем нужным отчислять в бюджет Советского Союза. Это был серьёзный щелчок, после этого пошли все остальные республики по нашему пути.

— Хотелось бы сейчас вернуться в СССР, если бы это было возможно?

— Это невозможно. Только в кино.

Если говорить о том, что было хорошего... Во-первых, я был молод. Во-вторых, мне грех жаловаться на судьбу — в развал Союза я был уже полковником, кандидатом наук, доцентом, замначальника кафедры с нормальной квартирой. Мне тогда было ещё 36 лет всего-навсего, молодой человек.

Понятно, что идеология уже обросла ракушками благодаря Михаилу Андреевичу Суслову, главному идеологу в стране. На кухне говорили одно, с друзьями другое, на публику третье.

Плюс эта закрытость совершенно бессмысленная. Это было совершенно бессмысленно. Нельзя нам было закрываться. Мы жили как в Северной Корее. За границу людей практически не пускали. Даже замечательный свободолюбивый демократический ансамбль Beatles не смог к нам приехать в Советский Союз. А все мы тогда Битлов любили до умопомрачения. Моё поколение — поколение Битлов.

Мы-то жили неплохо. Перепадала, нам по крайней мере, финская обувь и румынская мебель. Это считалось большим счастьем. Но вся страна жила неважно, мягко говоря. Хотя и жильё давали бесплатное, и медицина была бесплатная...

Многим ещё не хватало того, что сегодня понимают под словом «свобода». Свобода внутренняя, свобода в высказываниях, свобода позиции. Сегодня тоже много вопросов по этой части... Но, по крайней мере, Back in the USSR — не для меня. Я вспоминаю — Дмитрий Анатольевич [Медведев], когда он только стал президентом, сказал замечательные слова: лучше свобода, чем несвобода. Лучше не скажешь. Неплохо было бы это ещё раз повторить, особенно после выборов.

— Какие были ваши самые большие ошибки?

— Одну я назвал — голосование за суверенитет. Но это было такое общее помутнение, что называется.

Вторая ошибка — что не удалось убедить Бориса Николаевича не вводить войска в Грозный. Это был декабрь 94-го года, я тогда был директор ФСК. У нас было совещание в узком кругу с президентом. Я тогда сказал Борису Николаевичу, что давайте мы постоим пока у Грозного. Тем более у нас тогда ещё не было потерь. Но решение состоялось. Военные зашли на танках, и боевики пожгли танки и огромное количество людей. Я 3 января 95-го года был в Грозном и видел всё это. Это, пожалуй, наверное, главная из тех ошибок, которые были. 

Что касается Будённовска — там мы сделать уже ничего не могли, поэтому я ушёл в отставку. Это была трагедия. Это была другая история. Может быть, тогда надо было пожёстче с военными товарищами, чтобы по крайней мере они не совершили ту дикую ошибку...

Три болевые точки у меня на всю жизнь остались со мной. Никуда они не денутся.

Вы знаете, я же был большим начальником. Ты же видишь, когда тебя облизывают, подлизываются и врут. Вот они первыми тебя и предадут. Первыми! Надо работать с теми, на кого можно опереться. Опереться можно прежде всего на тех, кто имеет свою точку зрения и позицию.

— Чего вам сейчас не хватает в России?

— Социальной справедливости, реальной борьбы с бедностью.

— Сегодняшняя Россия нуждается в перестройке?

— Только не в перестройке и не в реформах. У нас если перестройка и реформы, то это кирдык. Всё точно будет хуже. Перемены — да. Мне очень нравится эта замечательная песня 80-х годов Виктора Цоя и группы «Кино» «Мы ждём перемен»...

Конечно, нужны изменения серьёзные в социальной сфере, все это понимают. Но вопрос другой: где брать деньги? Важно осуществлять структурные изменения нашей экономики, чтобы она была действительно реально эффективной, чтобы промышленность наша была передовой и конкурентоспособной. Вот давайте: всё, чем вы меня снимаете, — что-нибудь отечественное среди этого есть? Нет. У нас сегодня даже гвозди и те импортные, китайские. Нано вон сделали, так это нано и не можем найти, бегает где-то...

Третье — революции всегда происходят из-за социальной несправедливости. Когда у нас по 300–500 тыс. человек умирает, прибавляется цифра бедных, а одновременно в геометрической прогрессии растёт количество людей очень богатых... Я понимаю, если человек заработал. Но тут же понятно, что они не заработали. Своим трудом, умом, как Илон Маск, например.

Но мало понимать, нужно уметь работать, брать на себя ответственность, на всякий случай.

— Почему это происходит? Почему люди не берут на себя ответственность?

— Это у них спросите. Я-то давно не у власти.

— Как вам кажется?

— Наверное, так легче. Может, не дают. Кто-то боится...